Женщин, влюбляющихся в своих лечащих врачей, всегда хвата­ло. И я тоже — из их числа. Вопрос, является ли такая влюбленность патологией… А может быть, наоборот, легкая, «временная» влюбленность — необходимое условие успешного лечения? Живший на рубеже XIX-XX вв. немецкий врач Э. Лик в своем трактате «Врач и его при­звание» писал, что женщина излечивается… только потому, что желает порадовать своего врача. (Что касается пациентов-мужчин, наверное, они предпочитают врача-женщину, и во время лечения нередко влюбляются во врача или в медсестру?)

О причинах подобной влюблен­ности судить сложно. Может быть, когда человек ощущает себя между жизнью и смертью, у него обостря­ется инстинкт продолжения рода, поэтому он склонен влюбляться, как никогда? Или же это просто благо­дарность тому, кто сделал для тебя так много? Или — подспудное жела­ние женщины встретить в мужчи­не качества, в обычной жизни ему мало свойственные: заботливость, сострадание, понимание?

Не помню, кто сказал: всю жизнь мы долюбливаем свою пер­вую любовь.

Первой моей любовью оказался врач. Да еще, смешно сказать, сто­матолог.

Он был необыкновенно красив. Высокий, изящный, темноволосый, с правильными чертами. Глаза под черными бровями — синие-синие, с холодным стальным блеском. Он высоко держал голову и, без сомне­ния, осознавал свою красоту: никог­да не проходил мимо зеркала, не посмотревшись в него. Это была ма­ленькая, забавная, но проститель­ная слабость: врачом он был вели­колепным. К нему записывались заранее, потому что он умел удалять зубы без боли — тогда еще применя­ли только новокаин — и обладал про­фессионализмом, каким не владели его коллеги. Звали его Виктор.

Первая наша встреча состоялась при обстоятельствах траги­комических. У меня был день рож­дения — исполнился двадцать один год. И, как на грех, именно в этот день у меня заболели зубы! Дикая боль, температура, флюс — ничему не рада… К стоматологу было по­пасть не просто — не то что сейчас, когда стоматология чуть не в каж­дом доме… Смотрели меня несколь­ко врачей, в конце концов опреде­лили, что дело в нижних резцах, на корнях большая киста — в общем, удалять надо. Мне, разумеется, со­всем этого не хотелось, но от боли я не могла ни есть, ни спать — так что собрала себя в кулак и решилась. Справилась с волнением, когда до­шла моя очередь; вошла в кабинет. Высокий, стройный мужчина в бе­лом халате стоял у окна, скрестив на груди руки. На лице видны толь­ко васильковые глаза и темные бро­ви — между шапочкой и маской.

— Доктор сказал тебе, что будем делать?

— Сказал…

-  Ну, устраивайся в кресло. Не бойся. Больно не будет.

И тут он решил поправить свою марлевую маску. На мгновение я увидела его лицо. Боже, как он был красив! Я остолбенела. Нет, нет, я не хочу, не могу допустить, чтобы этот красивый мужчина видел меня без зубов! Я готова была встать и уйти.

— Я не хочу удалять зубы! Док­тор… Может, вы все же сумеете что-нибудь  сделать?

— Сложновато. Но можно попро­бовать.

Оказав моим многострадальным резцам «первую помощь», доктор назначил день операции. Собира­ясь в поликлинику, я надела красивое платье, но предусмотрительно не стала красить ресницы — мало ли, как дело повернется.

— Располагайся поудобнее, — ска­зал Виктор. — Работа у нас с тобой будет долгая. И дрожать перестань. Ни­ чего не почувствуешь — слово даю. Эти уколы очень хорошие. Лидокаин называются. Если будешь что чув­ ствовать — скажи, еще поставим.

Хорошенькое дельце: как тут скажешь, когда рот разинут? Виртуозно сделав обезболиваю­щие уколы, хирург произнес слова, заставившие меня заподозрить его в скрытом садизме:

— Какая замечательная киста! Сейчас мы с ней расправимся.

И начал «расправляться». Он ра­ботал красиво — каждое движение отточено, только инструменты по­звякивают и сверкают синие глаза под изогнутыми ресницами — вни­мательные, добрые, задумчивые. Тут-то мне впервые удалось как сле­дует его разглядеть. Боли, действи­тельно, не ощущала, кроме одного краткого момента, о котором доктор меня предупредил.

— Ну, вот и все с этим товари­ щем! Эти зубы тебе еще послужат.

Хирургически осчастливленная, получив от доктора рекомендации, я закуталась в шаль — стояли ноябрь­ские морозы — и отправилась домой. Отек на десне быстро спал, зубы были спасены! Я чувствовала глу­бокую благодарность к врачу и на ближайший праздник — Новый год — отнесла ему бутылку коньяка, что во времена «сухого закона» было достойным подарком. Думала, мой «стоматологический» эпизод благо­получно завершился.

Но все чаще и чаще ловила себя на том, что вспоминаю синеглазо­го доктора. Стараюсь лишний раз пройти мимо зубной поликлиники. Однажды, в солнечный мартовский день, когда хлынули из-под снега первые ручейки, я спросила себя, совсем как в песне: «Отчего, отчего, отчего так хорошо?» И честно отве­тила: оттого, что влюбилась!

С этого момента на мои зубы на­пала какая-то редкая, непрекраща­ющаяся хворь. Стоило подумать: «Давно я что-то  Витеньку не виде­ла!», как на следующий день зубы обеспечивали самый «взаправдашный» повод наведаться в поликлини­ку. С болью, температурой, распух­шей щекой…С ужасом разглядывая в зеркало свою перекошенную фи­зиономию, я роптала на небеса:

— Но ведь флюса-то я не заказывала! А доктор, бедный, только диву давался:

— Ну ты и невезучая! Сколь­ ко лет работаю — никогда такого не видел!

Для моих зубов — просто сча­стье, что он эмигрировал в Гер­манию, а то быть бы мне сегодня со вставной челюстью!

Когда мне впоследствии, в рамках студенческого обмена, довелось побывать в Германии, меня не оставляло странное чувство: вот-вот сверну за угол, или открою незнакомую дверь, а там — Виктор… Это предчувствие не сбылось — в том смысле, в ка­ком я ждала. Но вскоре я ветретила мужчину, очень похожего на Виктора — тоже врача, и тоже хирур­га, оказавшего еще большее влия­ние на мою жизнь.

Во время той заграничной по­ездки я окончательно угробила и без того больной тазобедренный су­став. Так я оказалась на пороге се­рьезного и небезопасного вмеша­тельства. Сидя на краешке кровати в престижной московской клинике, я с волнением ждала прихода леча­щего доктора.

Энергичным шагом в пала­ту вошел мужчина лет сорока. Ха­лат на нем был не белый, а светло-салатовый, как было принято в этой больнице. Не могу сказать, что внеш­ностью он напомнил мне Виктора — гораздо более приземистый, коре­настый, и глаза — угольно-черные, со слегка азиатским разрезом. Глаза, обладающие  удивительным  свойством теплеть изнутри. Сходство со­стояло в другом. Я снова почувство­вала, как меня наполняет мощное, уверенное спокойствие, изгоняю­щее волнение и страх. Доктор задал первый вопрос:

— Почему ты легла в больницу перед Новым годом?

Назову хирурга Иван Петрович — у него действительно простое рус­ское имя. А вот взгляд непростой — пристальный, пронизывающий, как рентген. Но не неприятный — от него не хочется уклониться. Наоборот: хочется раствориться в нем…Надо же было ему углядеть мой душев­ный раздрай! В той тяжелой жизнен­ной ситуации, в какой я тогда нахо­дилась, мне было в какой-то степени все равно, чем закончится операция. Более того — смерть даже казалась наилучшей развязкой… Результа­ты предоперационных анализов и снимков были неважные — браться за меня было рискованно. Накану­не Иван Петрович пришел ко мне в палату, сел рядом на кровать и взял меня за руку. Так мы сидели и мол­чали. Потом он встал и ушел.

Утром, после предварительно­го укола, медсестры вывезли меня в коридор. К моему удивлению, там ждал Иван Петрович, еще не сме­нивший салатовый халат на специ­альный хирургический костюм. Я за­улыбалась. «Здравствуйте, доктор! Ну вот, я в полной боевой готовно­сти!» Почему-то он ничего не отве­тил, вообще не бросил на мое лицо ни единого взгляда; откинул край простыни, пощупал подреберье и молча махнул медсестрам — везите!

Оказавшись в белой, сверкаю­щей надраенным кафелем опера­ционной, я неожиданно ощутила на­стоящий праздник. Как раз потому, что дело происходило в канун Ново­го года, я вновь почувствовала себя ребенком в счастливом ожидании праздника, а Иван Петрович высту­пал в роли доброго Деда Мороза.

Очнувшись после операции в реанимации, первым, что я увидела, оказалось склоненное надо мной лицо Ивана Петровича.. В его вос­точных глазах стояла такая теплая, обволакивающая нежность, рав­ной которой я не встречала в своей жизни — ни до, ни после. Я подума­ла: может быть, это и есть выраже­ние любви в чистом виде? Ведь ему от меня ничего не надо…И тут доктор произнес слова, кото­рые надолго засели в моем мозгу: «Твоя операция отняла у меня три года жизни». Я так ни­когда и не узнала, что особен­ного тогда произошло; знаю только, что оперировали мно­го дольше обычного. Но не я же была в этом виновата! Однако после этих его слов ощущала свою ответственность, стараясь сберечь результаты операции и «довести ножку до ума», как го­ворил Иван Петрович.

Если дверь в палате оставляли открытой, то прямо с кровати я мог­ла видеть дверь ординаторской. Эта дверь была немного кривая, и в щель под ней выбивалась полоска све­та. Когда дежурил Иван Петрович, я могла смотреть на эту бессонную полоску ночь напролет — как позд­но она погасала и как рано вспыхи­вала…Эти часы — одни из лучших в моей жизни. Из тех, что наполнены сердечным светом и смыслом.

Далее следовал длительный пе­риод реабилитации, во время кото­рого доктор уделял мне много вни­мания. Ту же нежность видела, я в черных глазах, делая свои пер­вые шаги на костылях по больнич­ному коридору. Потом были шаги с палочкой. Потом без опоры… Потом каблуки. Впервые в жизни, по требованию Ивана Петровича, к я надела мини-юбку. «Пока не научишься любить свои ноги, они ходить, как надо, не будут».

Я училась. Изредка проезжа­ла мимо больницы и видела свет в окне ординаторской. Встречи с док­тором становились все реже. Я чув­ствовала естественную любовь-восхищение по отношению к своему спасителю. А он, вероятно, смотрел на меня, как скульптор — на свое удавшееся произведение.

Так случается, впрочем, редко. Чаще не случается. Лучше выздоро­веть — и забыть, оставить короткую вспышку влюбленности в прошлом-вместе с болезнью. Не всем паци­ентам это сделать удается. Мне — не удалось, но я не жалею. Ведь это счастье — знать, что существует бес­сонное окно ординаторской, где за желтыми шторами горит свет. Мне теплей жить на свете, пока они есть, эти окна. И свет их — вечен.

Инф.wbc2t.ru