Маленькие дети (особенно в воз­расте от трех до шести лет) боготворят своих родителей, находятся под их влиянием и подражают им, но не тем, которых знают соседи, а идеализиро­ванным, так как дети всегда переоце­нивают мудрость, силу и обаяние своих родителей. В этом беспомощном воз­расте дети постоянно ощущают, как много значит для них родительская любовь, а потому и сами учатся беско­рыстной любви к родителям и другим людям. А это, в свою очередь, стано­вится со временем основой их привя­занности к собственным детям и доб­рого отношения к людям вообще. Медицинские наблюдения свидетель­ствуют, что те несчастные дети, кото­рые не получают любви, никогда не смогут сами одарить ею.

Молодежь вовсе не всегда права, точно так же, как и взрослые. Но когда назревает время реформ, критическое отношение молодежи к догматам стар­шего поколения позволяет ей с боль­шей легкостью распознавать новые возможности и с большей смелостью искать новые решения.

Главная проблема подростка и молодого человека, как показал Эрик Эриксон в своих книгах «Юноша Лютер», «Личность, молодежь и кри­зис», — это проблема обретения собственной личности, осознания себя как отдельной и независимой индиви­дуальности.

Много лет я был бескомпромис­сным сторонником гражданских сво­бод и осуждал лицемерие, обычно сопутствующее применению законов о нравственности. Однако зараженность современного кино, литературы и искусства тем, что я назвал бы эпатажной пор-ногра-фией, и равнодушие к этому блюстителей закона заставили меня несколько изменить позицию: я нахожу здесь одну из тенденций, при­водящих к процветанию жестокости.

Поборники гражданских свобод моти­вировали свои возражения против цен­зуры и законов о нравственности сле­дующими соображениями: незыблемых определений непристойности и при­стойности не существует, так как содержание этих определений меня­ется в зависимости от времени и места; запрещенными оказываются открытые и честные попытки поста­вить определенную проблему из самых лучших нравственных побуждений, а хихикающее смакование двусмыслен­ностей закон допускает; нет доказа­тельств того, что непристойности кого-либо развратили, и ограждать детей, если они в этом нуждаются, должны родители. Все эти доводы несут в себе немало истинного, но они не затраги­вают ни единого из позитивных основа­ний для введения законов о нрав­ственности и норм общественной мора­ли.

В середине двадцатого века амери­канская публика и апелляционные суды быстро раздвинули границы того, что следует считать пристойным. Оставлена весьма ограниченная тер­ритория — «жесткая» пор-ногра-фия — и границы ее по-прежнему все так же трудно определить. По-моему, для обо­снования юридических и житейских норм приличия вовсе нет необходимо­сти доказывать, что сексуальное пре­ступление взрослого человека или потеря невинности подростком были прямым следствием или чтения такой-то книги, или просмотра такой-то кар­тины. Однократный опыт не может оказать на человека такого воздей­ствия. Однако различные психологи­ческие наблюдения ясно показали, что нравственные нормы каждого отдель­ного человека всегда меняются — в ту или иную сторону — в зависимости от той этической атмосферы, которая его окружает. Это относится и к сексуаль­ному поведению, и к насилию. Экспе­рименты показали, что после просмо­тра фильмов о насилиях люди стано­вятся хотя бы немного, но более жестокими по отношению к другим.

Человек преодолел варварство, ставя себе более высокие идеалы и подавляя, преображая свои животные инстинкты. Шкала его нравственных ценностей, разумеется, изменяется по мере познания вселенной и самого себя, меняется его мироощущение. В лучшие моменты человек пытается жить согласно со своими идеалами, и он старается подкрепить их юридичес­кими и моральными кодексами. Осо­бенно такие кодексы нужны детям с их высокой восприимчивостью и привыч­кой доверчиво полагаться  на  взрослых. Назначение этих кодексов состоит еще и в том, чтобы сдерживать тех взрослых, которые не уважают признанные нормы морали, кому недо­стает самодисциплины. И, на мой взгляд, ничто не свидетельствует о том, что необходимость в таких кодек­сах отпала. Просто мы живем в эпоху, когда маятник общественных нравов качнулся от культа приличий, харак­терного для конца девятнадцатого века, к нынешним требованиям терпи­мости.

В прежние времена родителям с идиллическими взглядами на плот­скую любовь, отвергающим идеи наси­лия, было сравнительно легко огра­дить своих детей от нежелательных влияний. Скажем, ребенок попадал в театр, только если родители считали, что спектакль для него подходит. Бла­годаря относительно строгим требова­ниям закона и цензуры, книги и журна­лы, выставленные в соседних киосках, также не таили в себе неожиданных опасностей.

Сейчас положение изменилось. Пределы дозволенного в изданиях, лежащих на прилавке, в большинстве случаев определяются только личной этикой владельца магазина. По теле­визору, который доступен детям в любую минуту, показываются зрелища все более откровенные и натуралисти­ческие. Подростки, даже в тех семьях, где следят за их воспитанием, смотрят кинофильмы по собственному выбору.

Мне кажется, освобождаясь от нашего так называемого пуританского прошлого, мы потеряли ориентацию. Многие просвещенные родители, все еще придерживающиеся строгих убе­ждений, боятся, что не сумеют пере­дать их детям, так как им не на что опереться. И многие дети, как свидетельствуют сообщения детских психиатров и школьных воспитателей, страдают от глубочайшей внутренней растерянности. Многоопытные же судьи боятся прослыть консерватора­ми.

Резкое и вызывающее нарушение запретов в этой сфере способно причи­нить большой вред обществу в целом и особенно детям, даже если их искренне пытаются оградить. Риск еще больше возрастает, когда преступ­ность, в частности преступность под­ростков, и так уже достигает неслы­ханных размеров, а широкая пуб­лика смакует показ жестокости по телевидению. Как мне кажется, вера в назначение и достоинство человека утрачена обществом в беспрецедент­ной степени.

Истинные писатели, чьи книги выдержали проверку временем, разу­меется, обращались, подчас шокируя читателей, к неприглядным сторонам действительности, но делали они это с большим тактом, всегда имея в виду важные социальные, нравственные или художественные проблемы. Я согласен с тем, что культуру, подобную той, которая была в конце девятнадца­того столетия в Америке, зажатую в тиски ханжества и чопорности, следо­вало «встряхнуть», чтобы вернуть ей честность. Это и происходило посте­пенно в течение последних пятидесяти лет.

Но, по моему глубокому убежде­нию, нынешнее положение вещей не имеет ничего общего с этим процессом очищения. Теперь на моральные обще­ственные нормы ведут атаку главным образом писатели, художники и режис­серы, не отличающиеся особой худо­жественной или социальной взыска­тельностью.

Разумеется, больше всего мне бы хотелось, чтобы широкая публика про­сто отворачивалась от подобного рода зрелищ и чтобы такого рода режис­серы вынуждены были бы прекратить свою деятельность именно по этой причине, а не по требованию закона и судов. Однако, поскольку вряд ли в течение ближайших двух десятилетий можно ожидать от всей публики подоб­ного здорового отвращения, я полагаю, что следовало бы принять определен­ные законодательные меры.

Я признаю, что представления о непристойности и грубости меняются от эпохи к эпохе. Я не отрицаю, что предлагаемые мной меры могут задер­жать на долгие годы выход в свет какого-нибудь художественного ше­девра, что будет потерей для тех, кто лишится его. Я согласен, что рассу­ждаю так же, как все пророки, грозив­шие миру гибелью. Но с другой сторо­ны, ведь страны и цивилизации дей­ствительно гибли, когда они теряли веру в себя и отрекались от истинно моральных норм.

Инф.wbc2t.ru